Первое время после приезда в Иркутск Ступаковы жили в общежитии, в небольшой комнатушке. Потом переехали в старый деревянный двухэтажный дом, нижняя часть которого буквально вросла в землю: ее они и занимали. Через некоторое время получили ключи от двухкомнатной благоустроенной квартиры на улице Омулевского, а затем стали хозяевами новой «трешки» на Байкальской. По восходящей шла и летная карьера Иннокентия Дмитриевича: в 1965 году он выучился на Ан-10 и Ан-12, в 1973-м — на Ту-104, еще через четыре года на Ту-154. Каждый раз проходил обучение в школе высшей летной подготовки в Ульяновске. А вот с высшим образованием как-то не срослось — начинал грызть гранит науки в Киеве, но ушел уже с первого курса.

На АНах облетел всю азиатскую часть страны — от Урала до Дальнего Востока, на «тушках» значительно расширил площадь своего присутствия, до всего Советского Союза. В общей сложности провел в воздухе 23 тысячи часов. Редкий летчик может похвастаться такой цифрой. Для примера: чтобы выйти на пенсию, небесным водителям достаточно налетать 6 тысяч часов.

«Не снижаться — самолет заминирован...»

Самый, конечно, запоминающийся рейс случился 8 марта 1988 года. Был он под номером 3739. Летели из Иркутска в Ленинград, с посадкой в Кургане.

— Почти тридцать лет прошло, а эта история сидит в сердце как заноза, — вздыхает Иннокентий Дмитриевич. — Жестокая и бессмысленная акция Овечкиных, бездарная операция правоохранительных органов... А начиналось все вполне обыденно. Я, как всегда, первым пришел к самолету — принял воздушное судно у технического состава. Посмотрел бортовой журнал: какой регламент, есть ли замечания после предыдущего полета. Далее — заправка топливом. Затем пришли бортпроводники. У всех, естественно, настроение приподнятое — праздник ведь. Поздравили девчонок, но цветов не дарили — как-то не принято было.

Наш дружный экипаж в тот день последний раз летел в привычном составе. Второй пилот Санька — ой, простите, Александр Спиридонович Анисимов — после этого полета готовился получить повышение по службе. Я доложил шефу — командиру корабля Валентину Федоровичу Куприянову — о состоянии лайнера. Все, включая меня и штурмана Виталия Зосимовича Кравченко, заняли свои места. Прослушали сообщение бригадира проводников о завершении посадки. Ну и полетели.

До Кургана, где у нас была запланирована посадка, добрались без каких-либо происшествий. Спокойно проходила и вторая часть полета. Уже начали готовиться к завершающему этапу: старшая из стюардесс доложила, что пассажиры извещены и готовы к посадке. А через несколько минут она же, совершенно растерянная, принесла в кабину записку. Говорит: «Не знаю даже, что это. Может, шутка?» На клочке бумаге написано примерно следующее: «Не снижаться. Самолет заминирован. Следуйте в Лондон». Что интересно, каждый из нас эту записку посмотрел, подержал в руках, но куда она потом делась — никто не знает. Ее, похоже, так и не нашли.

Командир, согласно инструкции, дал распоряжение все переговоры проводить только по внутренней связи, вести себя спокойно, не паниковать, в кабину пилотов не входить — ее закрыли с внутренней стороны. Перво-наперво был включен сигнал SOS, и уже потом доложили о ситуации на землю. Разбираться, шутка это или нет, времени не было — нам уже нужно было начинать снижение. Москва меж тем долго молчала — видать, там тоже соображали, что делать. В СССР ведь историй, связанных с террором на воздушном судне, практически не было. Наш командир, чтобы не терять времени, сам начал изучать карту на предмет того, где можно сесть поближе к границе. О пересечении рубежей, как вы понимаете, речь даже и не шла. Это ведь пока Министерство внутренних дел договорится, пока коридор воздушный запросят, пока с пограничниками все дела утрясут — дадут или не дадут добро на посадку. А у нас топлива не так много — мы ж до конечного пункта маршрута, по сути, долетели.

Иннокентий Дмитриевич: «Почти тридцать лет прошло, а история, случившаяся 8 марта 1988 года, сидит в сердце как заноза…»

Переговоры с террористами

— В итоге придумали легенду, что будем садиться на дозаправку на одном из финских аэродромов вблизи российской границы; с ней я и отправился на переговоры с террористами. Почему я? По регламенту, подобные дела должен вести второй пилот, но мы решили по-своему. Во-первых, я самый старший в экипаже по возрасту, во-вторых, вроде как самый спокойный.

Вышел. В первом салоне все тихо, никаких эмоций: пассажиры дремлют, читают, разговаривают. Проводница сказала, что злоумышленники расположились в самом конце самолета — возле туалета. Тогда я еще даже и не знал, что это Овечкины. Зашел во второй салон. Двое вскочили: «Стой! Будем стрелять!» Прямо как в кино, подумал я и, сделав по инерции еще один шаг, остановился. Говорю: «У вас же есть кто-то старший, пусть подойдет». Повернулся спиной к террористам и сел в свободное кресло. Сижу. Жду. Всем своим видом показываю спокойствие, хотя на душе... Пришел молодой человек, уже и не помню, как его звали. Настороженный такой. Правая рука — в кармане курточки. Всем своим видом показывает, что у него там что-то есть. Начали разговаривать. Объясняю ему, что если он собрался ехать в Усть-Орду, а бензина в баке лишь до Хомутово, то нужно обязательно где-то заправиться. Вот и здесь: керосина только до Ленинграда, до Лондона точно не хватит — в воздухе топлива нам из ведерка никто не нальет, нужно садиться. Ну и выдаю ему нашу легенду о финском аэродроме. Он вроде внял нашим доводам — только, говорит, нужно пролететь над зданием аэропорта, чтобы они увидели, что их не обманывают. Я сказал, что мы постараемся выполнить просьбу, но если будет возможность. На том и разошлись. Слышал, правда, как мать Овечкиных кричала: «Он вам лапшу вешает, а вы ему верите! Убейте его!» Но меня отпустили. Вернулся в кабину. По дороге дал инструкции бортпроводникам и нашим коллегам из Бодайбо, которые летели в Ленинград на учебу: сказал, чтобы подготовились к эвакуации, открыли аварийные двери, если начнется заварушка.

Далее была волынка с ожиданием группы «Альфа», которая так почему-то и не прибыла. Потом кто-то на земле решил посадить нас на военный аэродром в Вещево. Кстати, наш лайнер к тому времени уже сопровождал сверху истребитель. Сели. Бежим по полосе, а с обеих сторон вдоль полосы — солдаты, даже не прячутся. Естественно, Овечкины поняли, что их обманули. Задергались. «Откройте двери!» — кричали они. И, по-моему, именно в этот момент раздались первые выстрелы. Чтобы успокоить преступников, было решено сымитировать процесс заправки самолета. Я вылез на плоскость и начал ломать комедию: открывал одну горловину, опускал туда шланг, потом доставал, открывал другую, и так далее. Правоохранители тем временем готовили штурм — к нам в кабину по канатам снизу влезли четыре вооруженных бойца в бронежилетах.

Я уже собирался вернуться, когда командир дал указание залить четыре тонны топлива по-настоящему — такое распоряжение он получил от вышестоящего руководства. Зачем — до сих пор не понимаю... Находясь на земле, спрашивал у главного среди военных, какой у них план. Экипажу ведь нужно  знать, что произойдет. Мне сказали примерно следующее: «Вы, ребята, свое уже сделали, теперь дело за нами». Типа, не путайтесь под ногами…

Под дулом обреза

— Когда я начал подниматься в салон самолета по телескопической лестнице, меня уже ждали. Старший из Овечкиных держал обрез точно на уровне моей головы. Он был явно на взводе, но, к моему счастью, не выстрелил. Возможно, меня спасли слова бортпроводницы, произнесенные незадолго до моего появления: «Если убьете борт­инженера, то никто никуда уже точно не полетит...» Как бы то ни было, парень с обрезом позволил влезть в салон. Потом, чтобы дать мне возможность закрыть входную дверь и поставить на место телескопическую лестницу, ему пришлось немного сместиться вглубь первого салона. В это время мои товарищи, наблюдавшие за нами через глазок, открыли дверь в кабину, куда я и прошмыгнул. Овечкин схватил бортпроводницу и начал орать, что убьет ее. Потом стрельнул пару раз в пол под дверь. Теперь уже точно взлетать было нельзя — кто знает, куда он там попал... Впрочем, никто взлетать и не собирался: военным уже была дана команда начать штурм, как только самолет двинется с места.

В кабине у нас было довольно тесно. Чтобы освободить место для четырех бойцов, мне пришлось пересесть в кресло штурмана, а сам штурман ютился в дальнем отсеке. Когда начался штурм, военные открыли дверь кабины и начали палить. Террористы открыли ответный огонь. Одного из группы захвата сразу ранили. «Батя, меня зацепило, помоги в окно вылезти…» — обратился он ко мне. Я помог. Потом гляжу, а на центральном пульте у нас пистолет Макарова лежит. Я форточку открыл, а там подполковник в красных погонах ходит — видимо, пограничник. Попросил его подняться по лестнице и отдал оружие из рук в руки. Правда, оказалось, что пистолет был нашего штурмана — его попросил один из бойцов. Ствол потом вернули.

Стрельба быстро затихла, потом какая-то топотня, как будто люди куда-то бегут. И тишина. Чуть позже — команда: «Покидайте самолет!» И мы все почему-то не через двери пошли, а по форточке уходили. Я последним вылезал... Что внутри происходило — не знаю, врать не буду. Об этом уже вашим братом столько писано-переписано… (Погибло в общей сложности 9 человек: пять террористов, бортпроводница Тамара Жаркая и трое пассажиров; ранения и травмы получили 19 человек — двое Овечкиных, два сотрудника милиции и 15 пассажиров. — Прим. авт.)

Как погибла Тамара Жаркая — доподлинно не известно. Как нам потом рассказывали стюардессы, она взяла поднос и пошла к террористам. Девчонкам сказала: «Никуда не ходите, я сама все сделаю». Назад уже не вернулась. Кстати, на нашем рейсе она была в качестве инспектора, если можно так назвать, — проверяла работу бригады своих коллег. Сама она в то время работала начальником службы бортпроводников Иркутского авиаотряда.

Экипаж злосчастного рейса 3739: штурман Виталий Кравченко, бортинженер Иннокентий Ступаков, командир корабля Валентин Куприянов, второй пилот Александр Анисимов. Сразу после инцидента летчиков вместе с семьями отправили на восстановительный отдых в санаторий «Байкал»

После штурма

— Экипаж сразу посадили в машину и доставили на аэродром. Затем нас на вертолете переправили в Ленинград, там увезли в какое-то серьезное учреждение — скорее всего, в КГБ. Разбросали по отдельным комнатам. Всех допрашивали — меня почему-то не трогали. Ночью в автобусе поехали в порт. По дороге хотели в магазине взять главного русского успокоительного, чтобы снять напряжение, но не получилось. Потом, конечно, все равно нашли «лекарство» — в порту, в гостинице.

Через пару недель меня снова вызвали в Ленинград — в прокуратуру. Одного. Дотошно расспрашивали — что, где, когда. Особенно почему-то интересовало, почему мы через окно полезли. А я откуда знаю? Струсили, наверное. Была команда покинуть кабину, мы и покинули самым, как нам казалось, без­опасным способом.

После ленинградского происшествия весь экипаж злосчастного рейса № 3739 отправили в санаторий «Байкал» вместе с семьями. Затем Иннокентий Ступаков летал еще четыре года. В 1992 году в возрасте 60 лет его комиссовали.

— Последний полет? Конечно, помню. Летели из Ташкента в Иркутск. Как обычно, были загружены заказами всякими вкусными — фруктами, овощами. Ничто, как говорится, не предвещало бури. Рейс прошел нормально. Чувствовал себя великолепно. Однако через несколько дней на плановой медицинской комиссии тест на велотренажере показал какие-то небольшие сбои в моем «моторе». Как следствие, положили в клинику на три недели. Причем там, на местной аппаратуре, никаких отклонений. Однако, учитывая, видимо, мой возраст, председатель медкомиссии побоялся взять на себя ответственность. Один раз случайно услышал его разговор с кем-то обо мне: «Вы что — хотите, чтобы он прямо в кабине коньки отбросил?!» Мне рекомендовали ехать в Москву — на Центральную комиссию, однако я знал, что тамошние эскулапы даже при хорошем прогнозе выдадут мне «индульгенцию» только на полгода. Потом придется проходить все заново. Ну я и смирился.

Лет пять просто наслаждался свободой — в это время занялся строительством дачи на Байкальском тракте. Потом немного проработал в РСУ сторожем-разнорабочим с правом охраны — на проходной в будке сидел года четыре. А затем меня на собрании нашего дачного кооператива «Авиатор» избрали председателем — там два срока трудился, в общей сложности четыре получилось года. После этого окончательно ушел на заслуженный отдых и теперь работаю только на своем дачном участке, по принуждению своей супруги Ольги, которая, похоже, собирается выполнить продовольственную программу в масштабах всей страны: сколько грядок ни вскопай, сколько теплиц ни установи — а ей все мало...

Андрей Семакин, еженедельник «Копейка»

Фото автора и из архива семьи Ступаковых